Однако проблема не только в этом. Проблема в том, как конвертировать потенциальные возможности новой гегемонии в политический ответ на кризис, в практическое социальное действие.
Например, перестать писать непонятные книги
Даже заявляя некоторые требования как формально универсальные, их сторонники, сами того не замечая, признают наличие принципиального неравенства, предъявляемого как «различия».
Экономически содержательное понятие эксплуатации или политически конкретное понятие дискриминации заменяются бесконечно расширительно трактуемым понятием угнетения (opression). Точно так же расширительно и безгранично трактуется и понятие насилия, которое может теперь быть «не физическим», «моральным»,«словесным» и даже «эмоциональным». Ряды растут ежечасно, так что всякий, независимо от своего положения в обществе и отношения к существующему социально-экономическому порядку, своей практической деятельности или своего места в этом порядке, может причислить себя к разряду жертв или хотя бы объявить себя их защитником. И чем более широко применяется каждый из подобных терминов, тем больше он дает возможностей для манипуляций, тем более он работает против тех, кто действительно подвергается насилию, эксплуатации и принуждению в узком (и конкретном) смысле слова.
Куда важнее осознать, что планирование является способом организации общественного воспроизводства в интересах и под контролем всего общества. И отношение социалистов как к плану, так и к рынку должно определяться именно тем, насколько используемые средства соответствуют данной цели.
Сам факт, что мы вынуждены снова говорить про «право на образование» или «право на здоровье», даже о «праве на чистый воздух» свидетельствует не об общественном прогрессе, а, напротив, о серьезной деградации общества, превратившего то, что ранее было общедоступным, в привилегию. В свое время Бодрийяр заметил, что разговор про «право на чистый воздух» на деле означает «утрату чистого воздуха как естественного блага, его переход к статусу товара и его неравное социальное перераспределение»
Это какое-то невероятно извращенное толкование этих утверждений. А можно было бы сказать, что проблема была признана, и начались поиски ее решения
Таким образом, опыт ХХ века показывает, что, во-первых, производственное самоуправление может и будет работать в интересах общества, когда окажется интегрировано в широкую систему демократических институтов, включая подчиненное представительным органам хозяйственное и социальное планирование, а во-вторых — если самоуправление перестанет быть исключительно «производственным».
Ограниченность самоуправленческого социализма, однако, состоит в том, что он не только оставляет за бортом интересы потребителей и целых социальных групп, не участвующих непосредственно в процессе производства, но и не создает механизмов для формирования и реализации стратегии долгосрочного развития экономики.
Сегодня мы можем, конечно, видеть ограниченность представлений о рабочем контроле, типичных для начала ХХ века, когда самоуправление сводилось к проходившим время от времени собраниям сотрудников предприятия, иногда вмешивающимся в технические вопросы, которые надо было доверять специалистам, а иногда, наоборот, самоустранявшихся от решения вопросов развития, сводя свою роль к избранию руководства.
Думаю, что это важный момент. Дальше Кагарлицкий, конечно, пишет, что не все потеряно, и есть способы это превозмочь, но по факту большинство людей действительно не хотят ничего решать
Политика начинается не там, где мы предаемся мечтам о лучшем мире, а только там, где эти мечты начинают воплощаться в реальные действия, связывающие воедино наши стремления с нашими интересами и нашими возможностями. Политика, безусловно, нуждается в риторике, в образах и общих словах, без чего невозможна не только пропаганда, но и просто распознавание «своих» и «чужих». Но суть политического действия определяется не лозунгами, а практическими задачами, на решение которых мобилизуют нас лозунги.
Однако демократия переносит противоречие внутрь государства, оно само превращается в арену борьбы различных классовых сил. И выиграть эту борьбу старые правящие классы могут лишь за счет ограничения, свертывания или выхолащивания народного участия в политике. Вот почему поворот к неолиберализму и демонтаж социального государства был одновременно и периодом явного или скрытого отступления демократии даже в самых свободных и передовых странах.
Одним из итогов (и своеобразных «достижений») неолиберализма стала беспрецедентная деполитизация общества в условиях информационной открытости и даже информационного изобилия. Если в условиях холодной войны не только в странах советского блока, но и на Западе существовала иллюзия, будто свободный доступ граждан к информации сам по себе является одним из ключевых условий существования демократии, то реальность XXI века продемонстрировала насколько сложнее все обстоит в действительности.
Парадоксальным образом конец ХХ века стал не только временем беспрецедентного распространения в мире формальных демократических институтов (партийный плюрализм, выборы, сменяемость власти), но и временем повсеместного выхолащивания этих процедур, изъятия все большего числа общественных вопросов из сферы публичного обсуждения.
Решение было найдено за счет выведения одной части экономических вопросов из сферы демократического обсуждения через «освобождение рынков» и превращения другой части вопросов в тему исключительно экспертного обсуждения, предположительно, недоступного широкой публике. Наконец, происходит массовый перенос производства в страны периферии, которые привлекают капитал не только дешевизной рабочей силы, но и эффективным авторитаризмом.
Как писал выдающийся культуролог Леонид Баткин, анализируя труды Макиавелли, «порядочные люди при любых обстоятельствах останутся и в ходе политической борьбы порядочными людьми. Но, во-первых, им придется принять ответственность перед совестью не только за свои личные действия, но и за действия других людей, совместно с которыми они выступают, не только за непосредственные, но и за косвенные и отдаленные исторические последствия этих действий; не исключено также — общеизвестный пример! — что, столкнувшись, скажем, с необходимостью противостоять беспощадному и лицемерному насилию тоталитарного режима, такие люди будут вынуждены заново решать, что, собственно, значит для них оставаться порядочными. Нравственность рождается в момент выбора — под личную ответственность, а не как результат наложения готовой парадигмы. В политике, в истории самой ответственной нравственной проблемой, в свою очередь, становится определение индивидом границ этой ответственности»
В результате большинство рабочих в США — и не только — видит в левых кучку развращенных элитных интеллектуалов, не просто чуждых заботам и проблемам масс, но и глубоко им враждебных. И самое печальное в том, что по большей части такое представление о левых полностью соответствует действительности.
Еще в конце 1990-х годов, когда мультикультурализм и политика идентичности только входили в моду, Славой Жижек предупреждал, что за прогрессивным фасадом этих идей скрывается новый расизм, представляющий «идеальную форму идеологии» (ideal form of ideology) для нового глобального капитализма, культурный проект своеобразного нового колониализма, обращенного не только вовне, но и внутрь самого Запада, когда колонизаторы уже не нуждаются в «национальном государстве — метрополии» (Nation-State metropole)308. Более того, народы бывших метрополий сами превращаются в объект колонизации, не переставая оставаться частью капиталистического ядра. Ибо если классический империализм использовал эксплуатацию колониальных и полуколониальных стран периферии для того, чтобы смягчить остроту социальных противоречий в государствах центра, то неолиберализм, напротив, использует тот же метод глобальной экспансии для того, чтобы за счет ужесточения конкуренции отменить многие уступки, сделанные трудящимся в богатых странах, одновременно культивируя среди их населения чувство вины, подрывая их самоуважение и внушая обществу своего рода культ жертвы. Декларировать себя в качестве жертвы, нуждающейся в защите, становится выгоднее, чем солидарно бороться, преодолевая различия, за общие права. Разумеется, это все та же старая максима «разделяй и властвуй», но в куда более циничной и лицемерной форме, чем во времена прежних империй.
Таким образом, в начале XXI века приходится защищать не только меньшинства от демократии, но и демократию от диктатуры меньшинств, вернее, от диктатуры неолиберальной элиты, которая прячется за идеологией защиты меньшинств и призывает левых себе в союзники.
Измельчение и дробление групп интересов, формирование их по случайному признаку, институциональное закрепление этих случайных объединений через систему хорошо организованных и стабильно финансируемых неправительственных организаций вели к соответствующему дроблению общественной дискуссии и к исчезновению (в массовом сознании) «больших нарративов» — обсуждения стратегии развития общества и разговора о фундаментальных общих ценностях, на которых эта стратегия может строиться.
Интеллигенция была вовлечена в бесконечные «культурные войны», начавшиеся в США, но постепенно распространившиеся по всему миру. Противостояние «традиционных» и «современных» ценностей, вопросы идентичности, обсуждение расы и гендера как основных факторов, разделяющих людей, явно заместили прежние темы — безработицу, социальное неравенство, противоречия между трудом и капиталом.
Действительная история революций, однако, имеет мало общего с этой схемой. Низы общества, неожиданно (часто даже для самих себя) выходящие на политическую сцену, вовсе не собираются с нее уходить, чтобы разом уступить место профессиональным революционерам вооруженным научной идеологией. А сами революционеры никогда не бывают готовы заранее к той роли, которую они собираются играть. Разумеется, порой они воображают себя вождями, которым почему-то недостает массовой поддержки. Эту поддержку остается либо завоевать настойчивой пропагандой своих идей, либо она придет сама собой под влиянием опыта. Тот факт, что, получая новый опыт, массы начинают приходить к собственным выводам, рассматривается в лучшем случае как некое случайное и преходящее обстоятельство. И чем больше социалистические и коммунистические партии пытались действовать в соответствии с некоторыми предварительно придуманными планами или выученными готовыми теориями, тем более они, столкнувшись с реальными революционными событиями, оказывались в положении генералов, которые, как известно, всегда готовятся к предыдущей войне.
Догматическая идеология обязательным условием победы объявляет наличие «субъективного фактора» в виде наличия уже набравшихся опыта, зрелых лидеров и возглавляемой ими партии, готовой сразу возглавить государство. По сути дела, такой взгляд на преобразование общества предполагает, что любая революция делается именно «сверху», даже если первоначальный импульс для нее возникает «снизу» в виде народных волнений, восстаний или офицерских заговоров.
Армия в мирное время все равно должна готовиться к войне. Генералов, в отличие от ученых, невозможно перевести на работу по проектному принципу или отправить на удаленку. Затраты на полицию и военных можно всегда оправдать реальными или мнимыми угрозами: терроризм, международная напряженность, массовые волнения. Чем более «рыночным» является то или иное общество, тем острее конкуренция, тем острее конфликты и противоречия.
Вопреки многим прогнозам, пандемия COVID-19 не изменила мир, но радикальным образом обострила все его противоречия, подведя черту под целым историческим периодом. Она явственно продемонстрировала не только кризисное состояние социально-экономических и политических институтов современного общества, но и их неспособность справиться с обеспечением даже собственного текущего воспроизводства перед лицом не такого уж страшного объективного вызова.
мощь. Любые частичные меры, какими бы разумными ни были они сами по себе, дадут значимый эффект лишь в сочетании с радикальными изменениями, создающими новую политическую ситуацию, новую экономическую реальность и новые правила.
Какая конкретная группа потребителей или даже социальная группа заинтересована в эстетичной и уютной городской среде? Кто выступает в роли потребителя при решении проблем, возникающих в связи с изменением климата? Кто предъявляет спрос на предметы и практики, которые еще не изобретены, но могут быть созданы, если вложить деньги в исследования? Вполне понятно, что во всех этих случаях мы имеем дело с непосредственным общественным интересом, осознаваемым сначала специалистами, а затем большинством населения лишь в процессе открытой дискуссии.
Про городскую среду это он зря, хорошая городская среда притягивает людей, которые уже создают новые рабочие места и привносят деньги в экономику
В условиях современного капитализма правительствам развитых стран легче выплачивать людям пособия или безусловный базовый доход, чтобы они не работали, чем создать рабочие места, заняв население осмысленной и полезной деятельностью. Люди, готовые и желающие работать, есть, как есть и многочисленные хозяйственные и социальные задачи, которые могут быть решены с помощью их труда, но рабочих мест под эти задачи нет, поскольку они не обеспечены финансовыми потоками.
В конечном счете, не капитализм, демонстрируя свою жизнеспособность, посрамил прогноз Маркса о необходимости социализма, а наоборот, эффективность социалистических мер, примененных для преодоления кризисов, оказалась решающим фактором выживания капитализма на протяжении ХХ века.
В результате произошедших в 1990–2000-е годы социальных сдвигов уровень разобщенности между людьми оказался настолько велик, что даже говорить об «обществе» можно лишь условно. Горизонтальные связи между индивидами, солидарность, взаимодействие и доверие оказались сведены к минимуму. Возникающие сообщества не только формировались по достаточно случайным признакам, но и оказывались крайне нестабильными. Более или менее прочные связи существовали только внутри семьи, да и та переживала кризис. За пределами технических систем и формальных организаций (общий дом с единой системой отопления, общая работа с одним общим начальником) людей ничто не объединяло.
Крутая фраза
Однако именно превращение потребительской активности в важнейший аспект жизни, формирующий не только быт, но в значительной мере саму личность, сделали россиян еще более разобщенными. Промышленное производство сплачивает большие коллективы, потребление разобщает людей, реализуясь на уровне индивидов или, в лучшем случае, семей, домохозяйств.